Читать онлайн «Дома», Антон Чехов – Литрес
– Приходили от Григорьевых за какой-то книгой, но я сказала, что вас нет дома. Почтальон принес газеты и два письма. Кстати, Евгений Петрович, я просила бы вас обратить ваше внимание на Сережу. Сегодня и третьего дня я заметила, что он курит. Когда я стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и громко запел, чтобы заглушить мой голос.
Евгений Петрович Быковский, прокурор окружного суда, только что вернувшийся из заседания и снимавший у себя в кабинете перчатки, поглядел на докладывавшую ему гувернантку и засмеялся.
– Сережа курит… – пожал он плечами. – Воображаю себе этого карапуза с папиросой! Да ему сколько лет?
– Семь лет. Вам кажется это несерьезным, но в его годы курение составляет вредную и дурную привычку, а дурные привычки следует искоренять в самом начало.
– Совершенно верно. А где он берет табак?
– У вас в столе.
– Да? В таком случае пришлите его ко мне.
По уходе гувернантки Быковский сел в кресло перед письменным столом, закрыл глаза и стал думать.
Он рисовал в воображении своего Сережу почему-то с громадной, аршинной папироской, в облаках табачного дыма, и эта карикатура заставляла его улыбаться; в то же время серьезное, озабоченное лицо гувернантки вызвало в нем воспоминания о давно прошедшем, наполовину забытом времени, когда курение в школе и в детской внушало педагогам и родителям странный, не совсем понятный ужас. То был именно ужас. Ребят безжалостно пороли, исключали из гимназии, коверкали им жизни, хотя ни один из педагогов и отцов не знал, в чем именно заключается вред и преступность курения. Даже очень умные люди не затруднялись воевать с пороком, которого не понимали. Евгений Петрович вспомнил своего директора гимназии, очень образованного и добродушного старика, который так пугался, когда заставал гимназиста с папироской, что бледнел, немедленно собирал экстренный педагогический совет и приговаривал виновного к исключению. Уж таков, вероятно, закон общежития: чем непонятнее зло, тем ожесточеннее и грубее борются с ним.
Вспомнил прокурор двух-трех исключенных, их последующую жизнь и не мог не подумать о том, что наказание очень часто приносит гораздо больше зла, чем само преступление. Живой организм обладает способностью быстро приспособляться, привыкать и принюхиваться к какой угодно атмосфере, иначе человек должен был бы каждую минуту чувствовать, какую неразумную подкладку нередко имеет его разумная деятельность и как еще мало осмысленной правды и уверенности даже в таких ответственных, страшных по результатам деятельностях, как педагогическая, юридическая, литературная…
И подобные мысли, легкие и расплывчатые, какие приходят только в утомленный, отдыхающий мозг, стали бродить в голове Евгения Петровича; являются они неизвестно откуда и зачем, недолго остаются в голове и, кажется, ползают по поверхности мозга, не заходя далеко вглубь. Для людей, обязанных по целым часам и даже дням думать казенно, в одном направлении, такие вольные, домашние мысли составляют своего рода комфорт, приятное удобство.
Был девятый час вечера. Наверху, за потолком, во втором этаже кто-то ходил из угла в угол, а еще выше, на третьем этаже, четыре руки играли гаммы. Шаганье человека, который, судя по нервной походке, о чем-то мучительно думал или же страдал зубною болью, и монотонные гаммы придавали тишине вечера что-то дремотное, располагающее к ленивым думам. Через две комнаты в детской разговаривали гувернантка и Сережа.
Рассказ А.П. Чехова «Дома», или как отучить человека курить
– Приходили от Григорьевых за какой-то книгой, но я сказала, что вас нет дома. Почтальон принес газеты и два письма. Кстати, Евгений Петрович, я просила бы вас обратить ваше внимание на Сережу. Сегодня и третьего дня я заметила, что он курит. Когда я стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и громко запел, чтобы заглушить мой голос.
Евгений Петрович Быковский, прокурор окружного суда, только что вернувшийся из заседания и снимавший у себя в кабинете перчатки, поглядел на докладывавшую ему гувернантку и засмеялся.
– Сережа курит… – пожал он плечами. – Воображаю себе этого карапуза с папиросой! Да ему сколько лет?
– Семь лет. Вам кажется это несерьезным, но в его годы курение составляет вредную и дурную привычку, а дурные привычки следует искоренять в самом начале.
– Совершенно верно. А где он берет табак?
– У вас в столе.
– Да? В таком случае пришлите его ко мне.
По уходе гувернантки Быковский сел в кресло перед письменным столом, закрыл глаза и стал думать. Он рисовал в воображении своего Сережу почему-то с громадной, аршинной папироской, в облаках табачного дыма, и эта карикатура заставляла его улыбаться; в то же время серьезное, озабоченное лицо гувернантки вызвало в нем воспоминания о давно прошедшем, наполовину забытом времени, когда курение в школе и в детской внушало педагогам и родителям странный, не совсем понятный ужас. То был именно ужас. Ребят безжалостно пороли, исключали из гимназии, коверкали им жизни, хотя ни один из педагогов и отцов не знал, в чем именно заключается вред и преступность курения.
Даже очень умные люди не затруднялись воевать с пороком, которого не понимали. Евгений Петрович вспомнил своего директора гимназии, очень образованного и добродушного старика, который так пугался, когда заставал гимназиста с папироской, что бледнел, немедленно собирал экстренный педагогический совет и приговаривал виновного к исключению. Уж таков, вероятно, закон общежития: чем непонятнее зло, тем ожесточеннее и грубее борются с ним.
Вспомнил прокурор двух-трех исключенных, их последующую жизнь и не мог не подумать о том, что наказание очень часто приносит гораздо больше зла, чем само преступление. Живой организм обладает способностью быстро приспособляться, привыкать и принюхиваться к какой угодно атмосфере, иначе человек должен был бы каждую минуту чувствовать, какую неразумную подкладку нередко имеет его разумная деятельность и как еще мало осмысленной правды и уверенности даже в таких ответственных, страшных по результатам деятельностях, как педагогическая, юридическая, литературная…
И подобные мысли, легкие и расплывчатые, какие приходят только в утомленный, отдыхающий мозг, стали бродить в голове Евгения Петровича; являются они — неизвестно откуда и зачем, недолго остаются голове и, кажется, ползают по поверхности мозга, не заходя далеко вглубь.
Для людей, обязанных по целым часам и даже дням думать казенно, в одном вправлении, такие вольные, домашние мысли составляют своего рода комфорт, приятное удобство.
Был девятый час вечера. Наверху, за потолком, во втором этаже кто-то ходил из утла в угол, а еще выше, на третьем этаже, четыре руки играли гаммы. Шаганье человека, который, судя по нервной походке, о чем-то мучительно думал или же страдал зубною болью, и монотонные гаммы придавали тишине вечера что-то дремотное, располагающее к ленивым думам. Через две комнаты в детской разговаривали гувернантка и Сережа.
– Па-па приехал!– запел мальчик.– Папа при-е-хал! Па! па! па!
– Votre реге vous appelle, allez vitei (Ваш отец вас зо’вет, идите скорее! )– крикнула гувернантка, пискнув, как испуганная птица.– Вам говорят!
«Что же я ему, однако, скажу?» – подумал Евгений Петрович.
Но прежде чем он успел надумать что-либо, в кабинет уже входил его сын Сережа, мальчик семи лет. Это был человек, в котором только по одежде и можно было угадать его пол: тщедушный, белолицый, хрупкий… Он был вял телом, как парниковый овощ, и всё у него казалось необыкновенно нежным и мягким: движения, кудрявые волосы, взгляд, бархатная куртка.
– Здравствуй, папа! – сказал он мягким голосом, полезая к отцу на колени и быстро целуя его в шею.– Ты меня звал?
– Позвольте, позвольте, Сергей Евгеньич,– ответил прокурор, отстраняя его от себя.– Прежде чем целоваться, нам нужно поговорить, и поговорить серьезно… Я на тебя сердит и больше тебя не люблю. Так и знай, братец: я тебя не люблю, и ты мне не сын… Да.
Сережа пристально поглядел на отца, потом перевел взгляд на стол и пожал плечами.
– Что же я тебе сделал?— спросил он в недоумении, моргая глазами.– Я сегодня у тебя в кабинете ни разу не был и ничего не трогал.
– Сейчас Наталья Семеновна жаловалась мне, что ты куришь… Это правда? Ты куришь?
– Да, я раз курил… Это верно!..
– Вот видишь, ты еще и лжешь вдобавок,– сказал прокурор, хмурясь и тем маскируя свою улыбку.– Наталья Семеновна два раза видела, как ты курил. Значит, ты уличен в трех нехороших поступках: куришь, берешь из стола чужой табак и лжешь. Три вины!
– Ах, да-а! – вспомнил Сережа, и глаза его улыбнулись.
– Это верно, верно! Я два раза курил: сегодня и прежде.
– Вот видишь, значит не раз, а два раза… Я очень, очень тобой недоволен! Прежде ты был хорошим мальчиком, но теперь, я вижу, испортился и стал плохим. Евгений Петрович поправил на Сереже воротничок и подумал:
«Что же еще сказать ему?»
– Да, нехорошо,– продолжал он.– Я от тебя не ожидал этого. Во-первых, ты не имеешь права брать табак, который тебе не принадлежит. Каждый человек имеет право пользоваться только своим собственным добром, ежели же он берет чужое, то… он нехороший человек! («Не то я ему говорю!» – подумал Евгений Петрович.) Например, у Натальи Семеновны есть сундук с платьями. Это ее сундук, и мы, то есть ни я, ни ты, не смеем трогать его, так как он не наш. Ведь правда? У тебя есть лошадки и картинки… Ведь я их не беру? Может быть, я и хотел бы их взять, но… ведь они не мои, а твои!
– Возьми, если хочешь! – сказал Сережа, подняв брови.– Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся, бери! Эта желтенькая собачка, что у тебя на столе, моя, но ведь я ничего… Пусть себе стоит!
– Ты меня не понимаешь,– сказал Быковский.
– Собачку ты мне подарил, она теперь моя, и я могу делать с ней всё, что хочу; но ведь табаку я не дарил тебе! Табак мой! («Не так я ему объясняю! – подумал прокурор.– Не то! Совсем не то!») Если мне хочется курить чужой табак, то я, прежде всего, должен попросить позволения…
Лениво цепляя фразу к фразе и подделываясь под детский язык, Быковский стал объяснять сыну, что значит собственность. Сережа глядел ему в грудь и внимательно слушал (он любил по вечерам беседовать с отцом), потом облокотился о край стола и начал щурить свои близорукие глаза на бумаги и чернильницу. Взгляд его поблуждал по столу и остановился на флаконе с гуммиарабиком.
– Папа, из чего делается клей? – вдруг спросил он, поднося флакон к глазам.
Быковский взял из его рук флакон, поставил на место и продолжал:
– Во-вторых, ты куришь… Это очень нехорошо! Если я курю, то из этого еще не следует, что курить можно. Я курю и знаю, что это неумно, браню и не люблю себя за это… («Хитрый я педагог!» – подумал прокурор.
) Табак сильно вредит здоровью, и тот, кто курит, умирает раньше, чем следует. Особенно же вредно курить таким маленьким, как ты. У тебя грудь слабая, ты еще не окреп, а у слабых людей табачный дым производит чахотку и другие болезни. Вот дядя Игнатий умер от чахотки. Если бы он не курил, то, быть может, жил бы до сегодня.
Сережа задумчиво поглядел на лампу, потрогал пальцем абажур и вздохнул.
– Дядя Игнатий хорошо играл на скрипке! – сказал он.– Его скрипка теперь у Григорьевых!
Сережа опять облокотился о край стола и задумался. На бледном лице его застыло такое выражение, как будто он прислушивался или же следил за развитием собственных мыслей; печаль и что-то похожее на испуг показались в его больших, немигающих глазах. Вероятно, он думал теперь о смерти, которая так недавно взяла к себе его мать и дядю Игнатия. Смерть уносит на тот свет матерей и дядей, а их дети и скрипки остаются на земле. Покойники живут на небе где-то около звезд и глядят оттуда на землю. Выносят ли они разлуку?
«Что я ему скажу? – думал Евгений Петрович.
– Он меня не слушает. Очевидно, он не считает важным ни своих проступков, ни моих доводов. Как втолковать ему?»
Прокурор поднялся и заходил по кабинету.
«Прежде, в мое время, эти вопросы решались замечательно просто,– размышлял он.– Всякого мальчугу, уличенного в курении, секли. Малодушные и трусы, действительно, бросали курить, кто же по-храбрее и умнее, тот после порки начинал табак носить в голенище, а курить в сарае. Когда его ловили в сарае и опять пороли, он уходил курить на реку… и так далее, до тех пор, пока малый не вырастал. Моя мать, чтобы я не курил, задаривала меня деньгами и конфектами. Теперь же эти средства представляются ничтожными и безнравственными. Становясь на почву логики, современный педагог старается, чтобы ребенок воспринимал добрые начала не из страха, не из желания отличиться или получить награду, а сознательно».
Пока он ходил и думал, Сережа взобрался с ногами на стул сбоку стола и начал рисовать. Чтобы он не пачкал деловых бумаг и не трогал чернил, на столе лежала пачка четвертух, нарезанных нарочно для него, и синий карандаш.
– Сегодня кухарка шинковала капусту и обрезала себе палец,– сказал он, рисуя домик и двигая бровями.– Она так крикнула, что мы все перепугались и побежали в кухню. Такая глупая! Наталья Семеновна велит ей мочить палец в холодную воду, а она его сосет… И как ока может грязный палец брать в рот! Папа, ведь это неприлично!
Дальше он рассказал, что во время обеда во двор заходил шарманщик с девочкой, которая пела и плясала под музыку.
«У него свое течение мыслей! – думал прокурор.– У него в голове свой мирок, и он по-своему знает, что важно и не важно. Чтобы овладеть его вниманием и сознанием, недостаточно подтасовываться под его язык, но нужно также уметь и мыслить на его манер. Он отлично бы понял меня, если бы мне в самом деле было жаль табаку, если бы я обиделся, заплакал… Потому-то матери незаменимы при воспитании, что они умеют заодно с ребятами чувствовать, плакать, хохотать… Логикой же и моралью ничего не поделаешь. Ну, что я ему еще скажу? Что?»
И Евгению Петровичу казалось странным и смешным, что он, опытный правовед, полжизни упражнявшийся во всякого рода пресечениях, предупреждениях и наказаниях, решительно терялся и не знал, что сказать мальчику.
– Послушай, дай мне честное слово, что ты больше не будешь курить,– сказал он.
– Че-естное слово! – запел Сережа, сильно надавливая карандаш и нагибаясь к рисунку.– Че-естное сло-во! Во! во!
«А знает ли он, что значит честное слово? – спросил себя Быковский.– Нет, плохой я наставник! Если бы кто-нибудь из педагогов или из наших судейских заглянул сейчас ко мне в голову, то назвал бы меня тряпкой и, пожалуй, заподозрил бы в излишнем мудровании… Но ведь в школе и в суде все эти канальские вопросы решаются гораздо проще, чем дома; тут имеешь дело с людьми, которых без ума любишь, а любовь требовательна и осложняет вопрос. Если бы этот мальчишка был не сыном, а моим учеником или подсудимым, я не трусил бы так и мои мысли не разбегались бы!..»
Евгений Петрович сел за стол и потянул к себе один из рисунков Сережи. На этом рисунке был изображен дом с кривой крышей и с дымом, который, как молния, зигзагами шёл из труб до самого края четвертухи; возле дома стоял солдат с точками вместо глаз и со штыком, похожим на цифру 4.
– Человек не может быть выше дома,– сказал прокурор.– Погляди: у тебя крыша приходится по плечо солдату.
Сережа полез на его колени и долго двигался, чтобы усесться поудобней.
– Нет, папа! – сказал он, посмотрев на свой рисунок.– Если ты нарисуешь солдата маленьким, то у него не будет видно глаз.
Нужно ли было оспаривать его? Из ежедневных наблюдений над сыном прокурор убедился, что у детей, как у дикарей, свои художественные воззрения и требования своеобразные, недоступные пониманию взрослых. При внимательном наблюдении, взрослому Сережа мог показаться ненормальным. Он находил возможным и разумным рисовать людей выше домов, передавать карандашом, кроме предметов, и свои ощущения. Так, звуки оркестра он изображал в виде сферических, дымчатых пятен, свист – в виде спиральной нити… В его понятии звук тесно соприкасался с формой и цветом, так что, раскрашивая буквы, он всякий раз неизменно звук Л красил в желтый цвет, М – в красный, А – в черный и т. д.
Бросив рисунок, Сережа еще раз подвигался, принял удобную позу и занялся отцовской бородой.
Сначала он старательно разгладил ее, потом раздвоил и стал зачесывать ее в виде бакенов. – Теперь ты похож на Ивана Степановича,– бормотал он,– а вот сейчас будешь похож… на нашего швейцара. Папа, зачем это швейцары стоят около дверей? Чтоб воров не пускать?
Прокурор чувствовал на лице его дыхание, то и дело касался щекой его волос, и на душе у него становилось тепло и мягко, так мягко, как будто не одни руки, а вся душа его лежала на бархате Сережиной куртки. Он заглядывал в большие, темные глаза мальчика, и ему казалось, что из широких зрачков глядели на него и мать, и жена, и всё, что он любил когда-либо.
«Вот тут и пори его…– думал он.– Вот тут и изволь измышлять наказания! Нет, куда уж нам в воспитатели лезть. Прежде люди просты были, меньше думали, потому и вопросы решали храбро. А мы думаем слишком много, логика нас заела… Чем развитее человек, чем больше он размышляет и вдается в тонкости, тем он нерешительнее, мнительнее и тем с большею робостью приступает к делу. В самом деле, если поглубже вдуматься, сколько надо иметь храбрости и веры в себя, чтобы браться учить, судить, сочинять толстую книгу…»
Пробило десять часов.
– Ну, мальчик, спать пора,– сказал прокурор.– Прощайся и иди.
– Нет, папа,– поморщился Сережа,– я еще посижу. Расскажи мне что-нибудь! Расскажи сказку.
– Изволь, только после сказки – сейчас же спать.
В свободные вечера Евгений Петрович имел обыкновение рассказывать Сереже сказки. Как и большинство деловых людей, он не знал наизусть ни одного стихотворения и не помнил ни одной сказки, так что всякий раз ему приходилось импровизировать. Обыкновенно он начинал с шаблона «В некотором царстве, в некотором государстве», далее громоздил всякий невинный вздор и, рассказывая начало, совсем не знал, каковы будут середина и конец. Картины, лица и положения брались наудачу, экспромтом, а фабула и мораль вытекали как-то сами собой, помимо воли рассказчика. Сережа очень любил такие импровизации, и прокурор замечал, что чем скромнее и незатейливее выходила фабула, тем сильнее она действовала на мальчика.
– Слушай,– начал он, поднимая глаза к потолку.– В некотором царстве, в некотором государстве жил-был себе старый, престарелый царь с длинной седой бородой и… и с этакими усищами.
Ну-с, жил он в стеклянном дворце, который сверкал и сиял на солнце, как большой кусок чистого льда. Дворец же, братец ты мой, стоял в громадном саду, где, знаешь, росли апельсины… бергамоты, черешни… цвели тюльпаны, розы, ландыши, пели разноцветные птицы… Да… На деревьях висели стеклянные колокольчики, которые, когда дул ветер, звучали так нежно, что можно было заслушаться. Стекло дает более мягкий и нежный звук, чем металл. Ну-с, что же еще? В саду били фонтаны… Помнишь, ты видел на даче у тети Сони фонтан? Вот точно такие же фонтаны стояли в царском саду, но только в гораздо больших размерах, и струя воды достигала верхушки самого высокого тополя.
Евгений Петрович подумал и продолжал:
– У старого царя был единственный сын и наследник царства – мальчик, такой же маленький, как ты. Это был хороший мальчик. Он никогда не капризничал, рано ложился спать, ничего не трогал на столе и… и вообще был умница. Один только был у него недостаток – он курил…
Сережа напряженно слушал и, не мигая, глядел отцу в глаза.
Прокурор продолжал и думал: «Что же дальше?» Он долго, как говорится, размазывал да жевал и кончил так:
– От курения царевич заболел чахоткой и умер, когда ему было 20 лет. Дряхлый и болезненный старик остался без всякой помощи. Некому было управлять государством и защищать дворец. Пришли неприятели, убили старика, разрушили дворец, и уж в саду теперь нет ни черешен, ни птиц, ни колокольчиков… Так-то, братец…
Такой конец самому Евгению Петровичу казался смешным и наивным, но на Сережу вся сказка произвела сильное впечатление. Опять его глаза подернулись печалью и чем-то похожим на испуг; минуту он глядел задумчиво на темное окно, вздрогнул и сказал упавшим голосом:
– Не буду я больше курить…
Когда он простился и ушел спать, его отец тихо ходил из угла в угол и улыбался.
«Скажут, что тут подействовала красота, художественная форма,– размышлял он,– пусть так, но это не утешительно. Все-таки это не настоящее средство… Почему мораль и истина должны подноситься не в сыром виде, а с примесями, непременно в обсахаренном и позолоченном виде, как пилюли? Это ненормально… Фальсификация, обман… фокусы…»
Вспомнил он присяжных заседателей, которым непременно нужно говорить «речь», публику, усваивающую историю только по былинам и историческим романам, себя самого, почерпавшего житейский смысл не из проповедей и законов, а из басен, романов, стихов…
«Лекарство должно быть сладкое, истина красивая… И эту блажь напустил на себя человек со времен Адама… Впрочем… быть может, всё это естественно и так и быть должно… Мало ли в природе целесообразных обманов, иллюзий…»
Он принялся работать, а ленивые, домашние мысли долго еще бродили в его голове.
За потолком не слышались уже гаммы, но обитатель второго этажа всё еще шагал из угла в угол…
Поскольку вы здесь…
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Дом Антона Чехова
— Кто-то пришел от Григорьевых за книгой, а я сказал, что вас нет дома. Почтальон принес газету и два письма. Кстати, Евгений Петрович, я хотел бы попросить вас поговорить с Сережей. день и позавчера я заметил, что он курит. Когда я стал увещевать его, он, как обычно, заткнул уши пальцами и запел громко, чтобы заглушить мой голос».
Евгений Петрович Быковский, прокурор окружного суда, только что вернувшийся с заседания и снимавший у себя в кабинете перчатки, смотрел на докладывавшую гувернантку и смеялся.
«Сережа курит…» — сказал он, пожимая плечами.
«Я представляю себе херувима с сигаретой во рту! Да сколько ему лет?»
«Семь. Вы думаете, это неважно, но в его возрасте курение — плохая и пагубная привычка, и дурные привычки надо искоренять в начале».
«Совершенно верно. А где он берет табак?»
«Он берет его из ящика вашего стола.»
«Да? В таком случае пришлите его ко мне.»
Когда гувернантка ушла, Быковский сел в кресло перед письменным столом, закрыл глаза и задумался. Он представил своего Сережу с огромной сигарой, в аршин длиной, среди клубов табачного дыма, и эта карикатура заставила его улыбнуться; в то же время серьезное, встревоженное лицо гувернантки вызывало воспоминания о давно минувших, полузабытых временах, когда курение возбуждало в его учителях и родителях странный, не вполне внятный ужас. Это действительно был ужас. Детей беспощадно пороли и выгоняли из школы, а жизнь их отравляла курением, хотя ни один учитель или отец точно не знал, в чем вред или греховность курения. Даже очень умные люди не гнушались воевать с пороком, которого они не понимали.
Евгений Петрович вспомнил директора гимназии, очень культурного и добродушного старика, который, найдя гимназиста с сигаретой во рту, так ужаснулся, что тот побледнел, немедленно вызвал чрезвычайную комиссию. учителей и приговорил грешника к изгнанию. Вероятно, это был закон общественной жизни: чем меньше зло понимали, тем яростнее и грубее на него нападали.
Прокурор вспоминал двух-трех исключенных мальчиков и их последующую жизнь и не мог не думать о том, что очень часто наказание причиняло гораздо больший вред, чем само преступление. Живой организм обладает способностью быстро приспосабливаться, привыкать и привыкать к какой бы то ни было атмосфере, иначе человек должен был бы ежеминутно ощущать, какая иррациональная основа часто лежит в основе его разумной деятельности и как мало установленной истины и достоверности. есть даже в работе столь ответственной и такой ужасной по своим последствиям, как работа учителя, адвоката, писателя. . . .
И стали блуждать в голове Евгения Петровича такие светлые и рассудительные мысли, которые посещают мозг только тогда, когда он утомлен и отдыхает; неизвестно, откуда и почему они приходят, они недолго остаются в уме, а как бы скользят по его поверхности, не погружаясь глубоко в него.
Было между восемью и девятью часами вечера. Наверху, на втором этаже, кто-то ходил взад-вперед, а этажом выше четыре руки играли на гамме. Шагание человека наверху, который, судя по его нервной походке, думал о чем-то беспокоящем или страдал от зубной боли, и однообразные гаммы придавали вечерней тишине сонливость, располагавшую к ленивым мечтаниям. В детской, через две комнаты, разговаривали гувернантка и Сережа.
«Па-па приехал!» колядовал ребенок. «Папа пришел ко мне. Па! Па! Па!»
«Votre pre vous appelle, allez vite!» — крикнула гувернантка, пронзительно, как испуганная птица. «Я говорю с вами!»
«А что я ему скажу?» — недоумевал Евгений Петрович.
Но не успел он что-нибудь придумать, как в кабинет вошел его сын Сережа, семилетний мальчик.
Это был ребенок, о поле которого можно было догадаться только по одежде: слабенький, бледнолицый и хрупкий.
Он был вялый, как тепличное растение, и все в нем казалось необыкновенно мягким и нежным: его движения, его курчавые волосы, взгляд его глаз, его бархатная куртка.
«Добрый вечер, папа!» — сказал он тихим голосом, взбираясь на колени к отцу и быстро целуя его в шею. — Ты послал за мной?
— Извините, Сергей Евгеныч, — ответил прокурор, снимая его с колена. — Прежде чем целоваться, надо поговорить, и серьезно поговорить… Я на тебя сержусь и больше не люблю. Говорю тебе, мой мальчик, я тебя не люблю, и ты не сын мой. . . .»
Сережа пристально посмотрел на отца, потом перевел взгляд на стол и пожал плечами.
«Что я тебе сделал?» — спросил он в недоумении, моргая. — Я весь день не был в твоем кабинете и ни к чему не прикасался.
«Наталья Семеновна только что жаловалась мне, что вы курите… Это правда? Вы курили?»
«Да, курил один раз… Это правда…»
— Вот видите, вы тоже лжете, — сказал прокурор, нахмурившись, чтобы скрыть улыбку.
— Наталья Семеновна два раза видела, как вы курили. Итак, видите, вы уличены в трех проступках: в курении, в взятии чужого табака и во лжи. В трех проступках.
«Ах да», — вспомнил Сережа, и глаза его улыбнулись. — Это правда, это правда; я два раза курил: сегодня и прежде.
«Вот видишь, не один раз, а два раза… Я очень, очень тобой недоволен! Раньше ты был хорошим мальчиком, а теперь я вижу, что ты избалован и стал плохим».
Евгений Петрович разгладил воротник Сережи и подумал:
«Что я ему еще скажу!»
«Да, это неправильно», — продолжил он. — Я этого от вас не ожидал. Во-первых, вам не следует брать табак, который вам не принадлежит. Всякий человек имеет право пользоваться только своим имуществом; если он берет чужое… плохой человек!» («Я не то говорю! — подумал Евгений Петрович.) «Например, у Натальи Семеновны есть ящик с ее одеждой. Это ее ящик, а мы, то есть мы с вами, не смеем Это, как не наше. Правильно, не так ли? У вас есть игрушечные лошадки и картинки.
.. Я их не беру, не так ли? Может быть, я и хотел бы взять их, но… они не мои, а твои!»
«Бери, если хочешь!» — сказал Сережа, подняв брови. — Пожалуйста, не медлите, папа, возьмите их! Эта желтая собачка у вас на столе — моя, но я не против… Пусть остается.
— Вы меня не понимаете, — сказал Быковский. — Собаку вы мне дали, теперь она моя, и я могу делать с ней, что хочу, а табака я вам не давал! Табак мой. («Я не так объясняю! — подумал прокурор. — Это неправильно! Совсем неправильно!») «Если я хочу курить чужой табак, я должен прежде всего спросить у него позволения…»
Томно переплетая одну фразу с другой и подражая языку детской, Быковский пытался объяснить сыну, что такое собственность. Сережа посмотрел на свою грудь и внимательно прислушался (он любил по вечерам поговорить с отцом), потом облокотился на край стола и стал щуриться близорукими глазами на бумаги и на чернильницу. Взгляд его блуждал по столу и остановился на бутылочке с жвачкой.
«Папа, из чего делают жвачку?» — спросил он вдруг, поднося бутылку к глазам.
Быковский взял у него из рук бутылку, поставил ее на место и продолжал:
— Во-вторых, вы курите… Это очень плохо. Хотя я курю, из этого не следует, что вы можете. Я курю и знаю что это глупо, я виню себя и не люблю себя за это». («Умный я учитель!» — подумал он.) «Табак очень вреден для здоровья, и кто курит, тот умирает раньше, чем следует. Мальчикам вроде тебя особенно вредно курить. еще не набрался сил, а курение приводит к чахотке и другим болезням у слабых людей. Дядя Игнат, знаете ли, умер от чахотки. Если бы он не курил, то, может быть, дожил бы до сих пор.
Сережа задумчиво посмотрел на лампу, потрогал пальцем абажур и вздохнул.
«Дядя Игнат великолепно играл на скрипке!» он сказал. — Его скрипка сейчас у Григорьевых.
Сережа снова облокотился на край стола и задумался. На его белом лице было застывшее выражение, как будто он прислушивался или следил за ходом своей собственной мысли; страдание и что-то вроде страха появилось в его больших пристальных глазах.
«Что мне ему сказать?» подумал Евгений Петрович. «Он меня не слушает. Очевидно, он не считает серьезными ни свои проступки, ни мои доводы. Как мне довести это до конца?»
Прокурор встал и прошелся по кабинету.
«Раньше, в мое время, эти вопросы решались очень просто», — подумал он. «Каждого мальчишку, пойманного за курением, пороли. Трусливые и малодушные действительно бросали курить, а те, кто был несколько смелее и умнее, после порки начинали носить табак в штанинах сапог и курить в амбаре». Когда их ловили в сарае и снова били, они уходили курить на реку… и так, пока мальчик не подрос. Мама давала деньги и сладости, чтобы я не курил. считается бесполезным и аморальным. Современный учитель, опираясь на логику, старается сформировать у ребенка хорошие принципы не из страха, не из желания отличия или награды, а сознательно».
Пока ходил, думал, Сережа влез ногами на стул боком к столу и стал рисовать. Чтобы он не испортил официальной бумаги и не притронулся к чернилам, на столе вместе с синим карандашом лежала кучка половинок, специально для него вырезанных.
— Кухарка сегодня капусту резала и палец порезала, — сказал он, рисуя домик и двигая бровями. — Она так закричала, что мы все испугались и побежали на кухню. Глупое дело! Наталья Семеновна велела ей окунуть палец в холодную воду, а она его высосала… И как же она могла засунуть грязный палец в рот? Это не прилично, знаете ли, папа!
Затем он продолжил описывать, как, пока они обедали, мужчина с шарманкой вышел во двор с маленькой девочкой, которая танцевала и пела под музыку.
«У него свой ход мыслей!» подумал прокурор. «У него в голове свой мирок, и у него свои представления о важном и неважном. Чтобы завладеть его вниманием, мало подражать его языку, надо еще уметь мыслить на Он бы прекрасно меня понял, если бы я действительно сожалел о потере табака, если бы я чувствовал себя обиженным и плакал.
.. Вот почему никто не может заменить мать в воспитании ребенка, потому что она может чувствовать, плакать и смеяться вместе с ребенком. Логика и мораль ничего не могут сделать. Что я ему еще скажу? Что?»
И показалось Евгению Петровичу странным и нелепым, что он, опытный адвокат, потративший полжизни на то, чтобы заставлять людей молчать, предупреждать их слова и наказывать их, совершенно растерялся и сделал не знаю, что сказать мальчику.
«Я говорю, дайте мне честное слово, что вы больше не будете курить», сказал он.
«Честное слово!» — пропел Сережа, сильно нажимая на карандаш и склоняясь над рисунком. «Честное слово!»
«Знает ли он, что такое честное слово?» — спрашивал себя Быковский. — Нет, я плохой учитель нравственности! Если бы какой-нибудь учитель или кто-нибудь из наших юристов заглянул бы мне в голову в эту минуту, он назвал бы меня бедной палкой и, вероятно, заподозрил бы меня в ненужной тонкости… в школе и в суде, конечно, все эти жалкие вопросы решаются гораздо проще, чем дома: здесь приходится иметь дело с людьми, которых любишь больше всего, а любовь требовательна и усложняет вопрос.
сын, но мой воспитанник или подсудимый, я не был бы таким трусливым, и мои мысли не носились бы всюду!»
Евгений Петрович сел к столу и пододвинул к себе один из Серёжиных рисунков. В нем был дом с кривой крышей, и дым, который шел из трубы, как вспышка молнии, зигзагами до самого края бумаги; возле дома стоял солдат с точками вместо глаз и штыком, похожим на цифру 4.
— Человек не может быть выше дома, — сказал прокурор.
Сережа встал на колено и некоторое время двигался, чтобы устроиться поудобнее.
«Нет, папа!» — сказал он, глядя на свой рисунок. «Если бы вы нарисовали солдата маленьким, вы не увидели бы его глаз».
Должен ли он спорить с ним? Ежедневно наблюдая за своим сыном, прокурор убедился, что у детей, как и у дикарей, есть свои, свойственные им художественные взгляды и требования, непонятные взрослым людям. Если бы за ним внимательно наблюдали, Сережа мог бы показаться взрослому человеку ненормальным. Он считал возможным и разумным рисовать людей выше домов и изображать карандашом не только предметы, но и свои ощущения.
Так он изображал звуки оркестра в виде дыма, как шарообразные пятна, свисток в виде спиралевидной нити. . . . По его мнению, звук был тесно связан с формой и цветом, так что, рисуя буквы, он неизменно рисовал букву Л желтой, М красной, А черной и так далее.
Бросив рисунок, Сережа еще раз поерзал, принял удобную позу и занялся папиной бородой. Сначала тщательно разгладил, потом разделил на пробор и стал расчесывать в виде бакенбардов.
— Вот ты как Иван Степанович, — сказал он, — а через минуту будешь как наш дворник.
Прокурор чувствовал дыхание ребенка на своем лице, он беспрестанно касался щекой своих волос, а на душе было теплое мягкое чувство, такое мягкое, как будто не только руки, а вся душа лежала на бархате куртки Сережи.
Он посмотрел в большие темные глаза мальчика, и ему показалось, что из этих широких зрачков на него смотрят его мать и жена и все, что он когда-либо любил.
«Подумать только о том, чтобы избить его…» — размышлял он. — Хорошая задача — придумать ему наказание! Как же взяться за воспитание молодых? В старые времена люди были проще и меньше думали, а потому смело решали проблемы.
А мы слишком много думаем, нас съедает логика. …Чем развитее человек, чем больше он размышляет и предается тонкостям, тем нерешительнее и щепетильнее становится, тем больше робости проявляет в действиях. начинаешь вникать в него, берешься учить, судить, писать толстую книгу…»
Пробило десять.
«Пошли, мальчик, пора спать», сказал прокурор. «Скажи спокойной ночи и уходи».
— Нет, папа, — сказал Сережа, — я еще немного побуду. Расскажи мне что-нибудь! Расскажи мне сказку…
«Хорошо, только после рассказа сразу ложись спать.»
Евгений Петрович в свободные вечера имел обыкновение рассказывать Сереже сказки. Как и большинство людей, занятых практическими делами, он не знал наизусть ни одного стихотворения, не мог вспомнить ни одной сказки, поэтому ему приходилось импровизировать. Начинал он, как правило, с шаблонного: «В такой-то стране, в таком-то королевстве», потом нагромоздил всякой невинной чепухи и понятия не имел, рассказывая начало, как пойдет история, и чем она закончится.
конец. Сцены, характеры и ситуации брались наугад, экспромтом, а сюжет и мораль рождались как бы сами собой, без всякого плана со стороны рассказчика. Сережа очень любил эту импровизацию, и прокурор замечал, что чем проще и незатейливее сюжет, тем сильнее он производил впечатление на ребенка.
«Слушай,» сказал он, подняв глаза к потолку. — Давным-давно, в одной стране, в одном королевстве жил-был старый, очень старый император с длинной седой бородой и… и с такими большими седыми усами. Ну, жил он в стеклянном дворце. который сверкал и блестел на солнце, как большой кусок чистого льда… Дворец, мой мальчик, стоял в огромном саду, в котором росли, знаете ли, апельсины… бергамоты, вишни… тюльпаны, розы и в нем цвели ландыши, и пели там разноцветные птицы… Да… На деревьях висели стеклянные колокольчики, и, когда дул ветер, они так сладко звенели, что слушать их никогда не надоедает. Стекло дает более мягкую, нежную ноту, чем металлы… Ну, что дальше? В саду были фонтаны.
.. Помнишь, ты видел фонтан на даче тети Сони? , точно такие же были фонтаны в императорском саду, только гораздо больше, и струи воды доходили до вершины самого высокого тополя».
Евгений Петрович подумал и продолжал:
— У старого государя был единственный сын и наследник царства — мальчик такой же маленький, как ты. рано ложился спать, никогда ничего не трогал на столе и вообще был рассудительный мальчик. У него был только один недостаток, он курил…
Сережа внимательно слушал и не мигая смотрел в глаза отцу. Прокурор продолжал, думая: «Что дальше?» Он наплел длинную чепуху и закончил так:
«Сын императора заболел чахоткой от курения и умер в возрасте двадцати лет. Его немощный и больной старый отец остался без помощника. Некому было управлять царством и охранять дворец. Пришли враги, убили старика и разрушили дворец, и теперь нет ни вишен, ни птиц, ни колокольчиков в саду… Вот что случилось.
Этот конец показался Евгению Петровичу нелепостью и наивностью, но вся история произвела на Сережу сильное впечатление.
Опять глаза его затуманились скорбью и чем-то вроде страха; с минуту он задумчиво смотрел в темное окно, вздрогнул и сказал сиплым голосом:0003
«Я больше не буду курить…»
Когда он попрощался и ушел, его отец ходил взад и вперед по комнате и улыбался про себя.
«Мне сказали бы, что это влияние красоты, художественной формы», — размышлял он. — Может быть, и так, но это не утешение. Это все-таки неправильный путь… Почему нравственность и истина никогда не должны подаваться в грубом виде, а только с украшениями, подслащенными и позолоченными, как пилюли? нормально… Это фальсификация… обман… уловки… »
Он думал о присяжных, перед которыми совершенно необходимо было произнести «речь», о широкой публике, впитывающей историю только из легенд и исторических романов, и о себе, и о том, как он почерпнул понимание жизни не из проповедей и законов, а из басен, романов, стихов.
«Лекарство должно быть сладким, правда прекрасным, и эта глупая привычка у человека со времен Адама.
.. хотя, впрочем, может быть, все это и естественно, и должно быть так… Много обманов и заблуждения в природе, которые служат цели».
Он принялся за работу, но ленивые, сокровенные мысли еще долго блуждали в его голове. Весов наверху уже не было слышно, но житель второго этажа все еще ходил из одного конца комнаты в другой.
Литературная сеть » Антон Чехов » Главная
Включите JavaScript для просмотра комментариев с помощью Disqus.201 рассказ Антона Чехова
201 рассказ Антона ЧеховаОб Антоне Чехове: Один из величайших русских писателей, Чехов начал свою карьеру с написания шуток и анекдотов для популярных журналы, чтобы поддерживать себя, пока он учился на врача. Между 1888 годом и своей смертью он единолично произвел революцию в обоих драма и рассказ. В конце жизни женился актриса Ольга Книппер. Умер от туберкулеза в 1904 г., возраст 44.
Об этом проекте: Констанс Гарнетт перевела и издал 13 томов рассказов Чехова.
в 19 лет16-1922. К сожалению, порядок историй почти случайно, и в последнем томе миссис Гарнетт заявила: «Я сожаление, что невозможно получить необходимую информацию хронологический список всех произведений Чехова». представляет все 201 рассказ в порядке их публикации в Россия.
О примечаниях: Я добавил примечания, объясняющие как культурные практики России XIX века и случайные Британизмы, которые миссис Гарнетт использовала в своих переводах. Проходы отмечены синим цветом, имеют пояснительную записку в конце рассказа. я я особенно обязан Эдгару Х. Лерману Справочник по 86 рассказов Чехова и заметок Рональда Хингли в Оксфорд Чехов (тома 4-9). Полный список Констанции Переводы Гарнетта русской литературы здесь.
Для новичков в Чехове: Чтение рассказов по порядку замечательный опыт; тем не менее, я рекомендую начать с нескольких юмористические рассказы, такие как «О! Публика!» (39), «Оратор» (92) и «Преступление» (124). Далее попробуйте одну из самых чеховских трогательные рассказы «Мизери» (45).
в 19 лет16-1922. К сожалению, порядок историй
почти случайно, и в последнем томе миссис Гарнетт заявила: «Я
сожаление, что невозможно получить необходимую информацию
хронологический список всех произведений Чехова».
представляет все 201 рассказ в порядке их публикации в
Россия.
Среди более длинных историй я предлагаю
начиная с «Палата № 6» (166), «Дуэль» (160) и «The
Степь» (148), в котором собрана самая известная гроза в
литература. Наконец, обязательно прочитайте известную трилогию, составленную из
«Человек в футляре» (189), «Крыжовник» (190) и «Про любовь».
(191).«Читать Чехова было так же, как ангелы пели мне.» — Юдора Велти, 1977
1882-1885
001 — Живое имущество | 002 — Радость | 003 — В парикмахерской |
004 — Загадочная природа | 005 — Классический студент | 006 — Смерть государственного служащего |
007 — Труссо | 008 — Дочь Альбиона | 009 — Запрос |
010 — толстые и худые | 011 — Трагический актер | 012 — Птичий рынок |
013 — Клевета | 014 — Шведский матч | 015 — Хористы |
016 — Альбом | 017 — Разумы в брожении | 018 — Хамелеон |
019 — На кладбище | 020 — Устрицы | 021 — Вдова маршала |
022 — Мелкая сошка | 023 — В гостинице | 024 — Сапоги |
025 — Нервы | 026 — Загородный коттедж | 027 — Симуляторы |
028 — Рыба | 029 — Сбился с пути | 030 — Охотник |
031 — Злоумышленник | 032 — Глава семьи | 033 — Мертвое тело |
034 — Свадьба повара | 035 — В чужой стране | 036 — Переусердствовать |
037 — Старость | 038 — Печаль | 039 — О! публика! |
040 — Мари д’Эль | 041 — Зазеркалье |
1886
042 — ст. | 043 — Ошибка | 044 — Дети |
045 — Страдание | 046 — Переворот | 047 — Конец Актера |
048 — Реквием | 049 — Анюта | 050 — Иван Матвеич |
051 — Ведьма | 052 — История без конца | 053 — Шутка |
054 — Агафья | 055 — Кошмар | 056 — Гриша |
057 — Любовь | 058 — Канун Пасхи | 059 — Дамы |
060 — Сильные впечатления | 061 — Друг джентльмена | 062 — Счастливый человек |
063 — Тайный советник | 064 — День в деревне | 065 — На летней вилле |
066 — Панические страхи | 067 — Жена Химика | 068 — Не требуется |
069 — Хористка | 070 — Учитель | 071 — Проблемный посетитель |
072 — Муж | 073 — Несчастье | 074 — Розовый чулок |
075 — Мученики | 076 — Пассажир первого класса | 077 — Талант |
078 — Иждивенцы | 079 — Женский Премьер | 080 — В темноте |
081 — Тривиальный инцидент | 082 — Спотыкающийся язык | 083 — Мелочь из жизни |
084 — Трудные люди | 085 — В суде | 086 — Необычный мужчина |
087 — Болото | 088 — Мечты | 089 — Тише! |
090 — Отличные люди | 091 — Инцидент | 092 — Оратор |
093 — Произведение искусства | 094 — Кто виноват? | 095 — Ванька |
096 — В дороге |
1887
097 — Шампанское | 098 — Фрост | 099 — Нищий |
100 — Враги | 101 — Тьма | 102 — Полинка |
103 — Пьяный | 104 — Неосторожность | 105 — Верочка |
106 — Масленица | 107 — Беззащитное существо | 108 — Плохой бизнес |
109 — Дом | 110 — Лотерейный билет | 111 — Слишком рано! |
112 — Тиф | 113 — Страстная неделя | 114 — Тайна |
115 — Казак | 116 — Письмо | 117 — Приключение |
118 — Следственный судья | 119 — Аборигены | 120 — Володя |
121 — Счастье | 122 — Плохая погода | 123 — Игра |
124 — Нарушение | 125 — Из дневника вспыльчивого Мужчина | 126 — Искоренено |
127 — Отец | 128 — Счастливый конец | 129 — В каретном сарае |
130 — Зиночка | 131 — Доктор | 132 — Труба |
133 — Мститель | 134 — Почта | 135 — Беглец |
136 — Проблема | 137 — Старый дом | 138 — Торговцы скотом |
139 — Дорогие уроки | 140 — Лев и Солнце | 141 — В беде |
142 — Поцелуй | 143 — Мальчики | 144 — Каштанка |
145 — История леди |
1888-1895
146 — История без названия | 147 — Сонный | 148 — Степь |
149 — Фары | 150 — Красавицы | 151 — Вечеринка |
152 — Нервный срыв | 153 — Сапожник и дьявол | 154 — Ставка |
155 — Принцесса | 156 — Тоскливая история | 157 — Похитители лошадей |
158 — Гусев | 159 — Крестьянские жены | 160 — Дуэль |
161 — Жена | 162 — Кузнечик | 163 — После театра |
164 — В изгнании | 165 — Соседи | 166 — Палата № 6 |
167 — Террор | 168 — Анонимная история | 169 — Два Володи |
170 — Черный монах | 171 — Женское королевство | 172 — Скрипка Ротшильда |
173 — Студент | 174 — Учитель литературы | 175 — В загородном доме |
176 — История главного садовника | 177 — Три года | 178 — Помощник |
179 — Белобровь | 180 — «Анна на шее» | 181 — Убийство |
182 — Ариадна |
1896-1904
183 — История художника | 184 — Моя жизнь | 185 — Крестьяне |
186 — Печенег | 187 — Дома | 188 — Учительница |
189 — Человек в футляре | 190 — Крыжовник | 191 — О любви |
192 — Ионич | 193 — Визит к врачу | 194 — Дорогая |
195 — Новая вилла | 196 — При исполнении служебных обязанностей | 197 — Дама с собачкой |
198 — На Рождество | 199 — В овраге | 200 — Епископ |
201 — Невеста |
URL: http://eldred.